Меня, кажется, слегка затошнило от Хвоста с Марципаном.

Выздоравливаю.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Я выкладываю эту книгу, потому что хочу, чтобы вы её прочитали. Просто прочтите. И если вашему сердцу будет больно, значит добро всё ещё существует в этом мире.



Герой





Я -- герой. Быть героем легко. Если у тебя нет рук или ног -- ты герой или покойник. Если у тебя нет родителей -- надейся на свои руки и ноги. И будь героем. Если у тебя нет ни рук, ни ног, а ты к тому же ухитрился появиться на свет сиротой, -- все. Ты обречен быть героем до конца своих дней. Или сдохнуть. Я герой. У меня просто нет другого выхода.



читать дальше

x x x





Я -- маленький мальчик. Ночь. Зима. Мне надо в туалет. Звать нянечку бесполезно.

Выход один -- ползти в туалет.

Для начала нужно слезть с кровати. Способ есть, я его сам придумал. Просто подползаю к краю кровати и переворачиваюсь на спину, опрокидывая свое тело на пол. Удар. Боль.

Подползаю к двери в коридор, толкаю ее головой и выползаю наружу из относительно теплой комнаты в холод и темноту.

Ночью все окна в коридоре открыты. Холодно, очень холодно. Я -- голый.

Ползти далеко. Когда ползу мимо комнаты, где спят нянечки, пытаюсь позвать на помощь, стучу головой в их дверь. Никто не отзывается. Кричу. Никого. Может быть, я тихо кричу.

Пока добираюсь до туалета, замерзаю окончательно.

В туалете окна открыты, на подоконнике снег.

Добираюсь до горшка. Отдыхаю. Мне обязательно надо отдохнуть перед тем, как ползти назад. Пока отдыхаю, моча в горшке обзаводится ледяной кромкой.

Ползу обратно. Стаскиваю зубами одеяло со своей кровати, кое-как заворачиваюсь в него и пытаюсь заснуть.





x x x





Наутро меня оденут, отвезут в школу. На уроке истории я бодро расскажу об ужасах фашистских концлагерей. Получу пятерку. У меня всегда пятерки по истории. У меня пятерки по всем предметам. Я -- герой.





Мечты





Когда я был совсем маленьким, я мечтал о маме, мечтал лет до шести.

Потом я понял, вернее, мне объяснили, что моя мама -- черножопая сука, которая бросила меня. Мне неприятно писать такое, но мне объясняли именно в этих терминах.

Те, кто объяснял, были большие и сильные, они были правы во всем, соответственно, они были правы и в такой мелочи. Конечно, были и другие взрослые.

Они были учителями. Учителя рассказывали мне о дальних странах, о великих писателях, о том, что жизнь прекрасна и каждому найдется место на земле, если только хорошо учиться и слушаться старших. Они всегда лгали.

Лгали во всем. Они рассказывали о звездах и материках, но не разрешали выходить за ворота детдома. Они говорили о равенстве всех людей, но в цирк и в кино брали только ходячих.

Не лгали только нянечки. Удивительное русское слово -- "нянечка". Ласковое слово. Сразу вспоминается Пушкин: выпьем, няня... Обычные сельские тетки. Они не врали никогда. Иной раз они даже угощали нас конфетами. Иногда злые, иногда добрые, но всегда прямые и искренние. Часто с их слов можно было понять суть там, где от учителей добиться вразумительного ответа было

невозможно. Давая конфету, они говорили: "Бедное дитё, скорее бы уж помер, ни себя, ни нас не мучил бы". Или, вынося покойника: "Ну и слава богу, отмучался, бедненький". Когда я, простуженный, оставался в спальном корпусе один на один с такой нянечкой и мне не надо было идти в школу, она, добрая тетя, приносила мне какую-нибудь сладость или фрукт из компота и рассказывала о погибших на фронте детях, о муже-пьянице -

кучу всяких интересных вещей. Я слушал и верил всему, как верят правде дети, а может быть, только дети. Взрослые зачастую уже не могут верить ни во что. Так вот, про "черножопую суку" нянечки рассказывали мне просто и естественно, как про дождь или снег.

В шесть лет я перестал мечтать о маме. Я мечтал стать "ходячим".

Ходячими были почти все. Даже те, кто еле-еле мог передвигаться на костылях. К ходячим относились гораздо лучше, чем к нам. Они были людьми. После выхода из детдома из них могли получиться нужные обществу люди -- бухгалтеры, сапожники, швеи. Многие получали хорошее образование, "выбивались в люди".

После выпуска из детдома они приезжали на дорогих машинах. Тогда нас собирали в большом зале, рассказывали, какую должность занимает бывший ученик нашей школы. Из рассказов выходило, что эти толстые дяди и тети всегда слушались старших, хорошо учились и добились всего своим умом и

настойчивостью. Но они были ходячими! Какого рожна я должен был выслушивать их хвастливую болтовню, если я и так знаю, что нужно делать после того, как станешь ходячим? Как стать ходячим, никто не рассказывал.

В восемь я понял одну очень простую мысль: я один и никому не нужен. Взрослые и дети думают только о себе. Конечно, я знал, что где-то на другой планете существуют мамы, папы и дедушки с бабушками. Но это было так далеко и неубедительно, что я отнес все эти бредни к области звезд и материков.

В девять я понял, что ходить никогда не смогу. Это было очень печально.

Накрылись дальние страны, звезды и прочие радости. Оставалась смерть. Долгая и бесполезная.

В десять -- прочитал про камикадзе. Эти бравые парни несли смерть врагу. Одним беспосадочным полетом они отдавали родине все долги за съеденный рис, за испачканные пеленки, за школьные тетради, за улыбки девочек, за солнце и звезды, за право каждый день видеть маму. Это мне подходило. Я понимал, что в самолет меня никто не посадит. Я мечтал о торпеде. Управляемой торпеде, начиненной взрывчаткой. Я мечтал тихо-тихо подкрасться к вражескому авианосцу и нажать на красную кнопку.

С тех пор прошло много лет. Я уже взрослый дядя и все понимаю. Может быть, это хорошо, а может, и не очень. Все понимающие люди часто бывают скучными и примитивными. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит многое в судьбе моей семьи. Меня любят жена и дети, я тоже очень-очень их люблю. Но иногда, когда лежу ночью и не могу заснуть, я все-таки мечтаю о

торпеде с красной кнопкой. Эта наивная детская мечта так и не оставила меня и, может быть, никогда не оставит.





Праздник





Первое воспоминание. Я один, маленький, лежу в манеже. Кричу. Никто не подходит. Кричу долго. Манеж -- обычная детская кровать с высокими решетчатыми бортами. Лежу на спине, мне больно и мокро. Стенки манежа завешены сплошным белым покрывалом. Никого. Перед глазами -- белый потолок,

если повернуть голову, можно долго смотреть на белое покрывало. Я ору и ору. Взрослые приходят по расписанию. Когда приходят -- кричат на меня, кормят, меняют пеленки. Я люблю взрослых, они меня -- нет. Пусть кричат, пусть перекладывают на неудобную кушетку. Мне все равно. Хочется, чтобы кто-нибудь пришел. Тогда можно увидеть другие манежи, стол, стулья и окно. Это все.

Потом -- кладут в манеж. Когда кладут, опять ору. На меня кричат. Они не хотят брать меня на руки, я не хочу в манеж. Сколько себя помню, всегда боялся, когда оставляли одного. Одного оставляли регулярно.

Первый и самый приятный запах -- смесь винного перегара и духов. Иногда приходили женщины в белых халатах, брали меня на руки. Бережно брали, не как всегда. Они называли это "праздник". От них вкусно пахло алкоголем. Меня несли куда-то, приносили в большую комнату со столом и стульями. Я сидел у кого-нибудь на коленях. Женщины передавали меня с рук на руки. Мне давали

съесть что-нибудь вкусное. Но самым приятным было то, что я мог все видеть. Все вокруг. Лица людей, красивые тарелки на столах, бутылки и рюмки. Все пили вино, ели, разговаривали. Женщина, у которой я сидел на коленях, одной рукой очень бережно придерживала меня, другой проворно опрокидывала очередную порцию алкоголя, закусывала. Закуски были разные, от каждой она

отщипывала маленький кусочек и клала мне в рот. Никто ни на кого не кричал. Тепло, уютно.





x x x





В детдоме пьянка. Нормальная пьянка, все прилично. Парни пьют водку, закусывают. Это старшеклассники. Быстро зашли после уроков в комнату, сели в углу, оставили кого-то "на стреме". Раскрыли консервы, выпили по кругу водки из одной кружки, наскоро закусили.

Внезапно заметили меня. Я лежал под кроватью в противоположном углу комнаты. Тело под кроватью, голова и плечи -- наружу, передо мной книга. Читать, засунув ноги под кровать, очень удобно. Никто не потревожит.

-- Рубен, ползи сюда.

Я откладываю книгу, ползу. Ползу медленно, но все терпеливо ждут. Подползаю.

-- Водку пить будешь?

Вопрос риторический. Все понимают, что водку пить мне еще не положено. Водку пили только после двенадцати лет.

Все смеются. Смеются беззлобно, у всех хорошее настроение.

-- Ладно тебе, Серега, оставь пацана в покое. Дай ему лучше похавать.

Серега, безногий парень, делает мне бутерброд из хлеба с колбасой. Чистит для меня дольки чеснока.

Парни допивают водку, прячут пустую бутылку. Закусывают. Я ем вместе со всеми. Хорошо. Всем хорошо. Праздник. Если бы не праздник, никто не заметил бы меня, тем более не стал бы делиться едой. Я -- никто, салага.

После водки пьют чифир. Чифир заваривают в большой банке, медленно пьют по очереди. Мне чифир нельзя не только потому, что я еще маленький, -- все знают, что у меня больное сердце.

Серега берет кружку из-под водки, быстро вскакивает на свою тележку, выезжает из комнаты. Возвращается с почти полной кружкой воды. В одной руке у него кружка, другой он бережно отталкивается от пола. Ставит кружку на пол, достает из тумбочки банку варенья и ложку. Отливает из общей банки с чифиром немного в мою кружку, добавляет варенья. Варенье кладет не жалея.

-- Вот, -- говорит, -- Рубен. Теперь у тебя чай с вареньем.

Парни пьют чифир, я -- сладкий чай. Хорошо. Праздник.





Еда





Есть я не любил. Если бы можно было, я бы предпочел таблетки из фантастических рассказов: выпил такую таблетку -- и сытый весь день. Ел я плохо, меня уговаривали, кормили с ложки -- все было бесполезно.

Мне повезло: когда я был совсем маленький, то жил в небольшом детдоме в сельской местности. Кормили хорошо и вкусно, нянечки были добрыми, следили, чтобы все дети покушали, заботились о нас.

Потом были другие детдома, другие нянечки, другая еда. Перловая каша, пряники с червяками, несвежие яйца. Было все. Но я буду писать не об этом.

Я ловлю себя на мысли, что с едой связаны мои лучшие воспоминания. Все самые лучшие моменты моего детства связаны с едой, вернее, с теми людьми, кто ею со мной делился, дарил мне ее как знак своего расположения. Странно мне это.





x x x





Не помню, где это было. Помню людей в белых халатах. Нас, детей, много, и мы все очень маленькие.

В комнату внесли ананас. В то время он показался мне очень большим и красивым. Его разрезали не сразу, дали нам полюбоваться. Похоже, взрослые и сами не решались разрушать такую красоту. Ананасы в России редкость.

Ананас всех разочаровал. Вернее, почти всех. Дети распробовали его резкий специфический вкус и отказались есть эти жгучие дольки. Ел один я. Помню разговор взрослых.

-- Давай дадим ему еще.

-- Да ты что, вдруг ему плохо станет?

-- Ты его карточку видела? Его папа небось на этих ананасах вырос. Может, у них там ананасы, как у нас картошка.

Мне давали еще и еще. Наверное, взрослым было забавно, как этот странный ребенок может есть экзотический фрукт. Да и не могли они выкинуть столько добра. Я съел много ананасовых долек. Плохо мне не стало.





x x x





Меня привезли в мой первый детский дом. Не было людей в белых халатах, кроватей в несколько рядов. Зато было много детей и телевизор.

-- Он что, совсем сидеть не может? Давай его на диван посадим и обложим подушками.

Меня посадили на диван, обложили подушками и покормили манной кашей с ложечки. От неожиданности я съел целую тарелку каши и заснул. Каша была очень вкусная. Детский дом мне понравился.





x x x





Больница. Ночь. Все спят. В палату забегает медсестра, включает ночник над моей кроватью. Она в нарядном платье, туфли на высоких каблуках, волосы завиты и свободно лежат на плечах. Низко нагибается ко мне. У нее очень большие счастливые глаза. От нее пахнет духами и еще чем-то домашним, не больницей.

-- Закрой глаза, открой рот.

Я подчиняюсь. Она кладет мне в рот большую шоколадную конфету. Я знаю, как надо есть шоколадные конфеты. Надо взять шоколадную конфету в руку и откусывать по маленькому кусочку. К тому же хочется получше рассмотреть эту конфету.

-- Раскуси и съешь. Понял?

Я киваю.

Она выключает ночник и убегает. Я раскусываю конфету. Мой рот наполняется чем-то сладким и жгучим. Я жую шоколад, у меня почему-то кружится голова. Мне хорошо. Я счастлив.





x x x





Меня привозят в очередной детдом. Я ползу по коридору, навстречу идет нянечка. В коридоре темно, и она не сразу замечает меня. Когда она подходит совсем близко, то вдруг вскрикивает и отскакивает от меня. Потом подходит поближе, нагибается, чтобы получше меня рассмотреть. У меня смуглая кожа, я побрит наголо. С первого взгляда в полумраке коридора можно разглядеть

только глаза, большие глаза, висящие в воздухе в пятнадцати сантиметрах над полом.

-- А худющий-то какой. Кожа да кости. Как из Бухенвальда.

Я действительно не очень толстый. Там, откуда меня привезли, не очень хорошо кормили, к тому же я плохо ел.

Она уходит. Возвращается через пару минут и кладет на пол передо мной кусок хлеба с салом. Я вижу сало первый раз в жизни, поэтому сначала съедаю сало, затем хлеб. Мне вдруг становится тепло и уютно, и я засыпаю.





x x x





Пасха. Все нянечки празднично одеты. Ощущение праздника во всем. В том, что нянечки так по особенному добры к нам, в настороженности воспитателей. Я ничего не понимаю. Ведь во время праздников по телевизору показывают парады и демонстрации. Парадов нет только на Новый год. Но на Новый год есть елка и подарки.

После завтрака нянечка раздает нам по крашеному яйцу. Внутри яйцо такое же белое, как и обычное. Я съедаю пасхальное яйцо. Оно очень вкусное, гораздо вкуснее яиц, которые нам дают в детдоме. Детдомовские яйца переваренные, жесткие, а это мягкое и очень-очень вкусное.

Как ни странно, но где бы я ни был, в детдоме ли, в больнице или в доме престарелых, какая-нибудь добрая душа всегда давала мне на Пасху крашеное яйцо. И это просто здорово.





x x x





В России существует обычай поминать умерших угощением. На сороковой день после смерти родственникам следует делиться едой, причем угощать не просто кого попало, а самых несчастных. Чем несчастнее накормленный, тем более ты угодил умершему, тем больше твоя заслуга перед Богом. А где их было взять, несчастных, в самой счастливой стране мира? Вот и шли к воротам нашего детдома бедолаги с сумками, корзинками и пакетами. Несли конфеты, печенье, булочки. Несли пирожки и блины, все, что могли. Неутомимые воспитатели прогоняли их, чаще всего безуспешно.

Нянечки же наши, пользуясь своим служебным положением, проносили через ворота детдома "поминальное", несмотря на строгие запреты.

Больше всего везло нянечкам, работающим с нами, неходячими. Нас кормили отдельно, воспитатели были далеко. Одна нянечка ухитрилась пронести через проходную кастрюлю фруктового киселя. К тому же мы были самыми несчастными. Конфеты, скормленные нам, ценились гораздо выше.

Мы же, со своей стороны, знали, что за "поминальное" нельзя говорить "спасибо", что, когда тебя угощают, нельзя улыбаться.

Я лежал в саду. Садом мы называли несколько яблонь, росших возле здания детдома. Ползти до сада мне пришлось долго, я устал и лежал на спине, отдыхая. Все ходячие были далеко, может, смотрели в клубе кино, может, их повели куда-то -- не помню. Я лежал и ждал, что какое-нибудь яблоко упадет недалеко от меня. Но повезло мне гораздо больше.

Сухощавая старушка лезла через забор. Забор был двухметровый, но бабушку это не остановило. Она быстро спрыгнула с него, огляделась по сторонам и подошла ко мне. Деловито оглядев мои руки и ноги, она недоверчиво спросила: "Сирота небось?" Я кивнул. Такого везения она не ожидала, скрюченные ноги и руки, да к тому же и сирота. Она поставила на землю свою корзинку, откинула полотенце, прикрывавшее содержимое, достала оттуда блин, дала мне и скомандовала: "Ешь". Я стал быстро есть блины, она торопила меня

и все повторяла: "Тетку Варвару поминай, тетку Варвару". Но все хорошее быстро кончается. Из-за угла уже шла воспитательница.

-- Почему посторонние на территории? Кто пустил? Что вы тут делаете?

И уже мне:

-- Что ты делаешь?

Что я делал? Я жевал третий блин. Жевал быстро, потому что в руке у меня было еще полблина и я хотел успеть доесть все.

Шустрая бабушка уже подхватила свою корзинку и сиганула через забор. Я быстро доел блин. Воспитательница постояла, улыбнулась чему-то и ушла.

Это были первые блины в моей жизни.





x x x





В очередной раз меня перевозят из детдома в детдом. Праздник начинается уже на вокзале, мне дают мороженое и ситро. Мороженое большое и покрыто шоколадом. Как только поезд трогается с места, нянечка и медсестра уходят, как они выражаются, "гулять". "А шо, пошли погуляем". Возвращаются с двумя грузинами. Один грузин старый, седой, другой чуть помоложе. Все пьют водку, им весело. Мне отрезают большой кусок колбасы, дают яйца, ситро. Седой грузин режет и режет колбасу, делает бутерброды и все говорит мне: "Ты ешь, ешь, дети должны хорошо кушать". Еды очень много и ее никто не считает. Темнеет, можно сколько угодно смотреть в окно, есть колбасу. Хочется ехать и

ехать, смотреть в окно. Я думаю о том, что если дать всем взрослым на земле много водки и колбасы, они будут добрые и все дети будут счастливы.





x x x





Я -- в своем последнем и самом лучшем в мире детдоме. Передо мной завтрак: немного картофельного пюре, половинка помидора, булочка с маслом и чай. Я точно знаю, что сегодня не праздник, но почему тогда дали картофель? Я пробую чай -- он сладкий. Свежий помидор -- вообще деликатес. Я съедаю все

и понимаю, что мне фантастически повезло, я попал в рай.





x x x





Мы с Катей живем в полуподвальном помещении, потому что ее родители не хотят признавать наш брак. Это квартира моей учительницы -- одной из добрейших на земле женщин. Она поселила нас в своей квартире, а сама пошла жить на дачу.

По дороге из университета Катя покупает пельмени. Она варит всю пачку сразу. Я знаю, что такое пельмени. Нам давали их в детдоме по четыре штуки на брата.

-- По сколько будем есть? -- спрашиваю я Катю.

Она странно смотрит на меня.

-- Вы их что, считали?

Она накладывает нам пельмени. Катя съедает тарелку пельменей, я не могу осилить больше шести штук. Я понимаю, что в этом странном, не казенном мире пельмени не считают.

-- Воду из-под пельменей не выливай, -- деловито советую я Кате. -- Из нее можно суп сварить.

Через несколько дней в гостях у родителей Катя ест пельмени. Ее мама берет со стола кастрюлю с пельменным бульоном и хочет выйти из кухни.

-- Мама, воду не выливай, из нее можно суп сварить, -- машинально говорит Катя.

На следующий день, когда Катя уходит на занятия в университет, ее мама тихонечко подходит к нашему жилищу и кладет под двери сырую курицу. Лед сломан.





x x x





Когда Катя уходит на работу, я остаюсь один на один с очаровательнейшей из женщин. Мы с Катей живем в одной квартире с ее бабушкой.

Она заходит в мою комнату, садится напротив:

-- Ну че, когда сдохнешь?

-- Что вы, -- отвечаю я, -- когда надо, тогда и сдохну. Вы вот тоже уже не молоденькая. Или вы вечно жить собираетесь?

-- И зачем ты такой нужен, без рук, без ног? Гвоздя вбить не можешь.

-- У вас химический карандаш есть?

-- Есть.

-- Вы пройдитесь по квартире и везде, где вам гвозди нужны, поставьте точки. Поверьте, гвозди будут вбиты.

Так, в задушевных беседах, мы коротаем время. Бабушка рассказывает мне о своей молодости, о родственниках. Из ее рассказов выходит, что вся ее родня -- подлецы и мерзавцы.

Через некоторое время она идет на кухню, гремит посудой. Приходит.

-- Рубен. Я тут борща сварила. Жрать будешь или боишься, что отравлю?

-- Давайте борщ, а отравиться я не боюсь. И не такое ел.

Она приносит мне борщ. Борщ очень вкусный. На дне тарелки -- большой кусок утиного мяса.





x x x





Когда Алла была беременна, мы жили совсем плохо. Алла ела хлеб с перетопленным жиром. Я жир есть не мог, ел хлеб с подсолнечным маслом. (В детдоме хлеб, политый подсолнечным маслом, посыпанный солью, считался лакомством.) В тот год у меня впервые в жизни заболел желудок. Еще мы варили гороховый суп. Суп Алла не ест, я ел его один. Мне было в сто раз легче, чем

ей, я мог есть суп и не был беременным. Когда родилась Майя, Алла решила выкармливать ее грудью. Естественное кормление очень полезно. Но Майя плохо ела. Молоко у Аллы было зеленоватого цвета. И какашки у Майи были с зеленью. Все это время Алла питалась одной картошкой. Алла -- здоровый человек, ей нужно во много раз больше еды, чем мне. То, что она может съесть за раз, я съем за день. Мы решили, что перевести Майю на искусственное питание будет дешевле, чем обеспечить нормальное питание Алле.





x x x





Пришел знакомый.

-- Как живешь?

-- Нормально.

-- Что ешь?

-- Гороховый суп.

-- С картошкой?

-- Конечно.

-- А мы вторую неделю едим гороховый суп без картошки.

Я ем гороховый суп всего три дня. У меня есть мешок картошки.





x x x





Майе полтора года. Она отказалась есть кашу. Я беру, спокойно доедаю. Майя просит сначала колбаски, потом пряников. Нет ни того, ни другого, но дело не в этом. Если ты голоден -- будешь есть все, нет -- ходи так (детдомовское правило). Майя ходит по квартире, думает. Потом спокойно

подходит к Алле и говорит: "Мама, свари картошки". Мы едим картошку с солью и подсолнечным маслом, и я вспоминаю, как в детдоме мы варили картошку после отбоя при помощи самодельного кипятильника. То, к чему я пришел лет в пятнадцать (варить картошку могли только старшеклассники), Майя имела уже с

рождения.





x x x





Алла приводит Майю из садика. Смеется. Встретила повариху. Та с гордостью рассказывает, что сегодня в садике на обед была курица. "Жирная такая, большая, всем досталось по кусочку". В садике больше ста детей. Курица была одна, вернее, полторы. Я смеюсь тоже.

Я рад, что Майя ходит в садик. Там у нее много друзей, они все вместе лепят из пластилина, рисуют красками. К тому же, приходя из садика, Майя ест все, что ей дадут, и не выделывается.





x x x





По пути из садика Майя просит Аллу купить ей сухариков. Обычные ванильные сухарики.

-- Да что ты, у нас сейчас есть деньги, хочешь, я куплю тебе пирожное или еще что-нибудь?

-- Нет, сухарики.

Алла покупает сухарики. Майя садится за стол и весь вечер грызет свои сухари. Оказывается, им на полдник дали по сухарику, а Майе хотелось еще. Нам в детдоме давали по два сухарика.





x x x





Когда я жил в доме престарелых, меня поразила одна вещь. В столовой после обеда раздавали кости. Обычные говяжьи кости из супа. Кости полагались только ветеранам войны. С костей было тщательно срезано мясо, но при достаточной ловкости что-то еще можно было срезать. Ветераны толпились перед окошком раздачи, ругались, перечисляли заслуги и звания. Недавно я спросил

своего знакомого из интерната, как там кости, все еще раздают?

-- Да что ты. На костях уже давно ничего не варят. Нет костей.





Нянечки





Их было мало. Настоящие нянечки, именно няни, заботливые и ласковые. Я не помню их имен, вернее, не помню всех имен всех добрых нянечек. Между собой мы делили их на "злых" и "добрых". В том, детском, мире грань между добром и злом казалась отчетливой и простой. Долгое время я не могу избавиться от дурной детдомовской привычки делить всех людей на своих и

чужих, умных и глупых, добрых и злых. Что делать? Я там вырос. Там, где грань между жизнью и смертью тонка, где подлость и мерзость были нормой. Нормой также были искренность и доброта. Все вперемешку. Наверное, необходимость каждый раз делать выбор между плохим и хорошим и породила во мне эту категоричность.

Хорошие нянечки были верующими. Все. Вот написал и опять поделил людей на категории. Никуда мне от этого не деться.

Верить было запрещено. Нам говорили, что Бога нет. Атеизм был нормой. Сейчас это кажется неправдоподобным, но так было. Не знаю, были ли среди учителей верующие люди. Может статься, были. Учителям было запрещено говорить с нами об этом. За крестное знамение или пасхальное яйцо учителя могли выгнать с работы, нянечку -- нет. Зарплата у нянечек была маленькая, работы много. Желающих мыть полы и менять штаны детям было мало. На веру нянечек просто закрывали глаза. И они верили. Верили, несмотря ни на что. Они долго молились во время ночных дежурств, зажигая принесенную с собой свечку. Они крестили нас на ночь. На Пасху они приносили нам крашеные яйца и

блины. Приносить продукты в детдом было запрещено, но что могло поделать строгое начальство с неграмотными женщинами?

Хороших нянечек было мало. Я помню их всех. Сейчас же постараюсь рассказать об одной из них. Это действительная история, услышанная мною от одной из нянечек. Постараюсь пересказать то, что сохранила детская память, насколько возможно точно...





x x x





Я здесь уже давно работаю. Когда пришла, посмотрела, а тут детки маленькие, кто без ножек, кто без ручек. И все грязные. Его помоешь, а он по полу поползает -- и опять грязный. Кого с ложки кормить надо, кого подмывать каждый час. Уставала очень. В первое ночное дежурство ни на минуту не прилегла. Еще новенького привезли, он всю ночь маму звал. Я к нему на

кровать присела, взяла его за руку, так и просидела над ним до утра. И все плакала, плакала. А наутро пошла к батюшке благословения просить, чтобы уволиться. Не могу, говорю, на это смотреть, всех жалко, душа разрывается. А батюшка благословения и не дал. Говорит, что это теперь крест твой до конца дней. Я уж его так просила, так просила. А потом поработала, притерпелась.

Но все равно тяжело. Я имена всех деток, за кем ухаживала, на бумажку выписываю. У меня дома тетрадка есть, так я туда всех вас записываю. И за каждого на Пасху свечку ставлю. Много свечек уже получается, дорого, но я все равно за каждого ставлю и за каждого Отче наш читаю. Потому что за всех невинных деток Господь велел молиться. А у тебя имя какое-то странное,

Рубен, армянин, наверное. Армяне -- христиане, это я точно знаю. Не армянин, говоришь? То-то я сразу и подумала, что раз родители к нему не приезжают, то басурмане какие-то. Крещеная душа дитя своего не оставит. Суки они, прости меня Господи, дуру старую, тут и не захочешь, а согрешишь. А ты у меня будешь в тетрадке без фамилии записан. Фамилия у тебя какая-то чудная, я и

записать не сумею. Все с фамилиями записаны, а ты без. На молитве только имя читать положено, но все равно нехорошо, что без фамилии.





x x x





Что добавить к этому рассказу? Я вырос, прочитал кучу разных книжек и кажусь себе очень умным. Спасибо учителям, научившим меня читать. Спасибо советскому государству, вырастившему меня. Спасибо умным американцам, создавшим компьютер, за возможность печатать этот текст указательным пальцем левой руки.

Спасибо всем добрым нянечкам за то, что научили меня доброте, за то тепло в душе, что я пронес через все испытания. Спасибо за то, что не выразить словами, не просчитать на компьютере и не измерить. Спасибо за любовь и христианское милосердие, за то, что я католик, за деток моих. За

все.



Продолжение следует

Аргументы и факты



Это может быть опасно



Когда на арене выступают братья Запашные, в цирке на Вернадском — аншлаг. Впервые они зашли в клетку с хищниками, когда были первоклашками. Мальчишки пригласили своих друзей-одноклассников на репетицию своего отца — знаменитого дрессировщика Вальтера Запашного — и уговорили папу разрешить зайти вместе с ним в вольер к тиграм и львам. Как только дверца открылась, вся ребячья смелость мигом исчезла, но отступать было стыдно. Сыновья повисли на отце с двух сторон безвольными комочками. Вальтер мог тут же выдворить детей, но он поступил иначе. Прижав их покрепче, он обошел манеж. Звери насторожились, но не посмели напасть на перепуганных детенышей хозяина. Эти несколько минут, когда отец волочил их по манежу, показались мальчишкам вечностью. Враждебные взгляды хищников, готовых к атаке, запомнились надолго. Рисковать напрасно больше не хотелось. Прошло время, мальчишки выросли и снова вышли на манеж, только теперь как знаменитые дрессировщики, продолжатели династии Запашных.

читать дальше



— При желании любой человек может стать дрессировщиком тигров и львов, или нужно обладать каким-то особенным даром, чтобы хищники боялись и уважали?



Аскольд: — Чтобы добровольно рисковать жизнью нужно, конечно, иметь характер и очень любить эту профессию. Но кроме желания и психологического состояния, то есть — боишься или не боишься, существуют технические моменты. Ведь у нас в России нет школы дрессуры, и не только тигров и львов, но даже кошек.



Эдгард: — В Цирковом училище не готовят дрессировщиков. Все секреты дрессуры передаются из уст в уста, либо по династии, либо от учителя к ученику. Есть три человеческих качества, которыми просто необходимо обладать, чтобы стать дрессировщиком. Первое — это огромное терпение по отношению к животным, железные нервы. Я, например, очень вспыльчивый человек, могу легко перевести разговор в скандал, ввязаться в драку. Но это не значит, что я так же веду себя с животными. Надо осознавать что они — особенные существа, обладающие своим взглядом на мир, на людей. И потом, работая с хищниками, надо понимать, что они не простят тебе твоих ошибок, твоей слабости, что им природой дано право убить тебя. Это — второе. И третье, самое главное — это нормальная, естественная любовь к животным. Вот три, наверное, самых основных качества, и если они заложены в человеке, то у него есть шанс стать дрессировщиком. А дальше уже идут чувства, трудоспособность, то, на сколько у тебя хватит энтузиазма, потому что можно ведь и перегореть.



— Вы суеверные люди? Бывали такие моменты, когда вы чувствовали, что вот сегодня ни в коем случае нельзя входить в клетку?



Эдгард: — Нельзя входить в клетку, потому что сегодня Луна не под тем градусом стоит? Нет, такого не бывает. И даже если кошка сорок раз перебежит дорогу, дрессировщик все равно войдет в клетку, мы-то с братом уж точно. Вот настроение животных имеет для нас значение. Если мы видим, что животное сегодня не в духе, напряжено или плохо себя чувствует, и от него идет сильная агрессия, то, как правило, в этот день мы снимаем его с работы. Тигры и львы могут и просто загулять. Тогда они становятся очень опасными, особенно львы. Здесь необходимо будет прибегнуть к существенному и ненужному насилию над животным, сторонниками чего мы не являемся . Мы считаем, что лучше переждать, дать зверю самому успокоиться.



Аскольд: — А я суеверный. Мне часто кажется, что вот сейчас не нужно выходить на манеж, потому что может случиться что-то плохое. Но, несмотря на все эти ощущения, я захожу в клетку. Какое бы у нас с братом ни было плохое настроение, состояние здоровья, приходит момент, когда нужно собраться и выйти на арену. Мы чувствуем огромную ответственность перед публикой. Это, кстати, еще одно необходимое качество для дрессировщика и вообще циркового артиста.



— Звери чувствуют ваше настроение, грусть, радость, усталость?



Эдгард: — Конечно. И соответственно так же к нам и относятся. Я иногда вижу, как животное чего-то не хочет делать, заглядывает в глаза и пытается угадать наше настроение. Если мы сегодня сами такие спокойные, лояльные, то животное точно попытается ничего не делать и будет почти уверено, что мы ему простим это баловство и даже не попросим повторить трюк. А иногда бывает, что животное в тебе прямо читает, что сегодня баловаться нельзя, что нужно отработать на все сто, потому что ответственное представление, начальство в зале (смеется).



— Прямо чувствуют начальство?



Эдгард: — Да, да. А иногда и вредничать начинают. Понимают, что сегодня, например, аншлаг, значит, нам надо быть очень-очень спокойными, уверенными в себе. И вдруг у них такое беспробудное веселье начинается!



Аскольд: — Они много чего назло делают. У нас есть тигр по кличке Амур. После трюка он должен обязательно отходить на свое место и, по идее, сразу ложиться на барьер. А он стоит и смотрит на меня. Знает, что я требую от него, чтобы он ложился сразу, но будет до последнего стоять и смотреть на меня, играть на нервах.



— Перед общением с тиграми и львами лучше немного, так, по-хорошему, разозлиться для бодрости или общаться с ними, как с добрыми друзьями?



Эдгард: — Нет, злиться не надо, это уже нормально для нас заходить к животным в клетку, перешагивать границу, за которой опасно. Перед этим мы можем сидеть, вот как сейчас, рассказывать анекдоты. Не нужно креститься или кричать «Аллах акбар!» (смеется). Я вам честно могу сказать, что к таким же тиграм и львам, подготовленным не нами, я, например, не пойду. Это не мое, это опасно. Это неоправданный риск. А если мне все же надо будет зайти к ним в клетку, вот тогда, я буду креститься.



— Звери, реагируют на новые костюмы, новый парфюм?



Эдгард: — К новым костюмам они привыкают. А с парфюмом мы перед выступлением не экспериментируем. Зрители все равно не почувствуют, чем от нас пахнет, главное, чтобы не пахло (смеется). А тигры и львы не оценят. Хотя, однажды брат намазался мазью. У него было растяжение плеча, и перед работой ему сделали массаж. Тигр, который обычно подходит к нему обниматься, есть у нас такой трюк, вдруг шарахнулся в сторону, заметался в панике, испугался этого запаха. Потом мы еще долго смеялись и думали, почему бы нам полностью не мазаться этой мазью и работать без палок.



— Когда вы били хлыстом по арене, моя шестилетняя дочка возмущенно спросила: «А что, дяди бьют тигриков?» Наверное, воспитывать их действительно приходится не только пряником, но и кнутом?



Аскольд: — Здесь вообще-то разговоров на три дня. Трудность для нас состоит в том, что нужно и работу профессиональную показать, и зрителю угодить во всех отношениях.



Эдгард: — Вы же своей дочке, наверняка, давали по попе или подзатыльники? Давали. Вот видите.



Аскольд: — Нормальный взрослый человек поймет, что дрессура — это такое же воспитание. За каждый поступок нужно либо поощрять, либо наказывать, чтобы человек или животное чувствовали разницу и понимали, что такое хорошо и что такое плохо. В природе тигры и львы очень жестоко наказывают друг друга, даже убивают. Но мы считаем, что это нормально. Зачем они это делают? Они точно также воспитывают друг друга, они живут в обществе, где есть лидеры и подчиненные. Когда мы с братом заходим в клетку, мы должны быть лидерами, потому что мы намного выше их по интеллекту, поэтому мы ими управляем. Естественно, что мы показываем им, что хорошо для нас и что плохо, и они должны нам подчиняться. Когда животное нападает на меня, глупо и бесполезно стоять и умолять его: «Извини, пожалуйста, может, ты не будешь меня есть?» Я буду обороняться точно так же, как тигр, по-серьезному. Если бы я этого не делал, наше интервью не состоялось бы. Если бы мы наказывали их просто так, лишь бы, лишь бы, тогда у нас были бы запуганные, зачуханные животные, и вы бы это сразу, с первого взгляда определили.



— Аскольд, ваш прыжок верхом на льве вошел в Книгу рекордов Гиннесса. Какие еще трюки до вас никто не делал?



Аскольд: — Можно, я вас сразу поправлю? Это не мой трюк. Это наш с братом трюк.



Эдгард: — Видите, у меня шрам на голове? Это он прыгал и врезал мне палкой (смеется).



Аскольд: — Ты сам наткнулся. Понимаете, у нас четкое распределение ролей и все трюки мы готовим вместе. Прыжок на льве занесен в Книгу рекордов Гиннесса за эффектность и оригинальность. А если говорить о сложности, то у брата не менее опасный и серьезный трюк, когда он поднимает льва. Это контактный трюк, так же, как и прыжок. Это самая сложная категория трюков, потому что построены они на непосредственной близости с хищниками и проходят фактически только на доверии. Здесь нет возможности куда-то убежать, увернуться в случае нападения. Попробуйте положить себе на плечи кошку, если ей что-то не понравится, да просто неудобным покажется такое положение, она сразу в вас когтями вцепится. Брат взваливает на плечи льва. Когда животное падает всем весом, то цепляется за него.



— Эдгард, сколько весите вы и сколько лев?



Эдгард: — Во мне 93 килограмма, а в нем — 215. И лев не ручной. Он рычит, довольно серьезно на меня реагирует, когтями упирается мне в ногу, но сильной агрессии никогда не проявляет. Брат его успокаивает, я успокаиваю.



— В фильме «Укротительница тигров» уборщица, мечтающая стать дрессировщицей, запросто подходила к клетке с хищниками, гладила их, приручала. А на самом деле такое возможно?



Эдгард: — Возможно. Ей нужно просто стать женой дрессировщика (смеется), других шансов у уборщицы со стажем нет (смеется).



— Кого, кроме вас, звери к себе подпускают?



Эдгард: — Наших родителей, которые всю жизнь проработали с хищниками. Дрессировщика Василия Балюка, который работал с папой и был его правой рукой. Мне 28 лет, а он 25 лет проработал с хищниками, они его слушаются, не хуже, чем меня, несмотря на то, что он никогда не был артистом-дрессировщиком. Есть еще два-три человека, которые будут спасать нас, рискуя своей жизнью. Такие грамотные ассистенты работают практически со всеми дрессировщиками.



— Возле сетки, отгораживающей арену от зала, стоит ваш помощник, готовый в любой момент окатить водой из пожарного шланга разъяренных зверей. Часто приходилось таким образом утихомиривать дебоширов во время выступлений?



Аскольд: — Раза два в месяц приходится прибегать к этой мере. Бывает и чаще.



— А как зрители на это реагируют?



Аскольд: — Им это нравится. Когда люди приходят посмотреть номер с хищниками, то примерно представляют, что увидят, но ведь каждому человеку хочется стать свидетелем чего-то необычного, непредвиденного, не входящего в программу, испытать новые острые ощущения.



— Что будет, если я, например, закрою глаза и войду в клетку с тиграми? Или лучше не спрашивать?



Эдгард: — Боюсь, что вы даже не успеете открыть глаза, чтобы в последний раз взглянуть на этот мир.



— А если я войду с вами?



Эдгард: — Тогда можно. Мы для них лидеры. Так в свое время с нами в клетку заходили генерал Лебедь со своей женой, Олеся Судзиловская, Валерий Кипелов, Саша Песков. Кто-то просил нас об этом, кому-то мы сами предлагали испытать новые ощущения. Были моменты, когда даже гладить животных разрешали. Правда, честно вам скажу, мы и сами не всех можем трогать. Есть такие серьезные товарищи, которые ближе метра к себе никого не подпускают.



— Я видела, как во время выступления один тигр огрызался на соседа по тумбе. Как вы решаете их конфликты?



Эдгард: — Да, у нас есть животные, которые настолько не переваривают друг друга, что при первой возможности затеют драку не жизнь, а на смерть. Например, есть самка, которая ненавидит самого большого самца. И хоть он в два раза больше, но боится ее до ужаса. Мы улаживаем их конфликты опять же не уговорами, которых они просто не услышат, не поймут, а силой. Иначе нельзя.



— Кого сложнее всего укротить?



Эдгард: — Единственное существо, которое не поддается дрессировке — это женщина (смеется). Она сама кого хочешь выдрессирует. Женщина все всегда сделает по-своему, а мужчина будет думать, что все идет так, как он хочет.



— Хорошо. А кто легче поддается дрессировке, самочки или самцы?



Эдгард: — Меня больше слушаются тигры и львы. Я самочек не люблю дрессировать.



— Как дрессировщики тигров и львов общаются с людьми в повседневной жизни? Профессия накладывает отпечаток, командные нотки в голосе часто проскальзывают?



Аскольд: — Мы с братом по натуре лидеры, у нас сильные характеры. Но все должно быть к месту и проявление лидерства тоже.





Светлана ВОВК

Спасибо, Хвост!

Хоть и под копирку, но всё равно приятно.

Еду на свадьбу к сестре.

И чего я там не видела?... А отвертеться нельзя. Блин.

Придется тащиться сегодня к черту на рога, пить поганую водку, слушать пьяные тосты кучи незнакомых, вновь приобретенных родственников, а потом каким-то образом линять оттуда обратно, непонятно каким. А в понедельник мне на работу к половине восьмого утра...Не сугроб, блядь, а солярий...

Если вы хотите быть проинтервьюируемым, тогда:



1. Оставьте комментарий, где изъявите желание ответить на шесть моих вопросов.

2. Я задам вам шесть вопросов.

3. Вы поместите в свой журнал мои шесть вопросов со своими шестью ответами - я не требую, можете не помещать.

4. Вы включите в запись эту инструкцию.

5. Вы будете задавать другим людям по шесть вопросов, когда они захотят быть интервьюируемы.



Я напросилась к Jane K.

Её вопросы и мои ответы в комментах.

читать дальше

1. Расскажи мне тоску.

Она всегда разная, но всегда грустная.

2. Материальное воплощение, визуальный образ добра (ага, ага, мне понравилось задавать такие вопросы%))) ).

Иисус Христос

3. Идешь ты, идешь, никого не трогаешь. Вдруг – бац! – прямо перед носом у тебя – веревочная лестница, ведущая в небо. Полезла бы?

О чем речь? Конечно, полезла бы! Я же дура любопытная. А вдруг там чего интересное наверху?!

4. Чем пахнет Лондон? (не запах города, как города (пыль там всякая и тому подобное), а для тебя. Ну, ты меня поняла. Наверное%))) ).

Он пахнет…домом.

5. Если бы ты была режиссером, какую книгу экранизировала бы в первую очередь? (как бонус, если не лень: ты и режиссер и сценарист. Свой собственный сценарий, пожалуйста. Без подробностей, конечно%)) Вопрос из серии «Почувствуй себя Аскольдом» ).

Экранизировала бы «Сказки Карела Чапека». Сделала бы чистый, добрый, хороший детский фильм. А потом взялась бы за «Хроники Эмбера» Роджера Желязны. По масштабу получилось бы круче, чем трилогия ВК и все серии ГП вместе взятые.

Что же касается собственного сценария, то сняла бы фантастический фильм по одному из своих снов. Например, по тому, где мне презентовали меч. Или по тому, где была гостиница для душ и холм, пахнущий земляникой. Я даже примерно представляю себе кастинг.

6. Дом, в котором ты бы хотела жить.

Вот открываю я дверь, а там…любимый Брюс и любимая кошка.

Марципан у нас боится нелепой смерти. По этому поводу есть анекдот:



На улице дождь, ветер. Мужик сидит дома. Вдруг раздается стук в дверь. Мужик подходит, открывает дверь: "Ах!"

На пороге Смерть, но в то же время - что-то непонятное: на черепе у нее какие-то бантики, саван весь в рюшечках-кружавчиках, коса с фенечками.

Мужик спрашивает:

- Ты кто?!

- Не видишь, что ли, я - Смерть!

- Какая-то ты нелепая.

Когда читала, плакала. Или я просто излишне сентиментальна?...



Дети пишут Богу



-Можно мне не умирать, а?

-Почему весной, когда вечером Ты включаешь на небе звезды и дуешь на землю теплый ветер, и вокруг тихо-тихо, мне иногда хочется плакать?

-Как это: на всё воля божья? И на лето, на мамину болезнь и на войну?

-Прощай, Господи, я уезжаю в Израиль. Мне ужасно грустно расставаться с ребятами, с нашей Галиной Михайловной, с Тобой. Я бы пригласил Тебя в гости, но ведь там говорят на иврите.

-Тебе нравится, что творится на Земле?

-У католиков один Бог, у мусульман – другой, у иудеев – третий, у лютеран – четвертый, у православных – пятый. Да сколько же вас там?

-А когда на Земле стреляют, Ты что, не слышишь, Господи?

-Почему люди вначале влюбляются, а потом тихо плачут?

-У Тебя есть ум или Ты весь состоишь из души?

-Что было бы на Земле, если бы Адам и Ева не нарушили Твой приказ о яблоках?

-Хотелось бы знать заранее, что у Тебя намечено: ещё одно наводнение или Земля сгорит огненным пламенем?

-Тебе там нравится мой дедушка?

-А если все люди попадут в рай, мест там всем хватит?

-Ты не знаешь, когда я стану большой, я буду хорошей девочкой или нет?

-Почему Ты людям всё прощаешь, а учителя – нет?

-Если я попаду в ад, Ты меня там увидишь и будешь смотреть, как надо мной издеваются?

-Вот когда меня ещё не было, Ты знал, что я буду?

-Если у меня что-то болит, это значит, Ты на меня сердишься?

-А не было с Тобой так: кто-то Тебе симпатичен, но он не смотрит в Твою сторону?

-За что я родилась некрасивой?

-Почему Ты сотворил мир таким, что когда мама порвет колготки, она плачет?

-Когда меня не будет, я себя буду видеть?

-Можно, я буду Тебе иногда сниться?

-Дорогой Бог, прошу Тебя, сделай так, чтоб, начиная от бабушки и кончая слонами, все были счастливы, сыты и обуты.

-Я никогда не смогу забыть папины глаза, как он смотрел, когда мама, схватив меня за руку, уходила от него навсегда. А Ты видел нас?

-Знаешь, я был на кладбище и меня потряс один памятник. Черный большой камень, а на нем одно слово «МАМА». И всё.